Читаем без скачивания Спокойных дней не будет. Книга IV. Пока смерть не разлучит - Виктория Ближевская

Мужчина неловко обнял незваную гостью, чувствуя, как тело, которое обязано было соблюдать нейтралитет или даже быть безразличным, а еще лучше – сострадательным, не справляется с протоколом и откликается на это прикосновение, как будто она пришла к нему не за утешением, а за страстью.

– Соня… – растерянно пробормотал он и отодвинулся, чтобы защититься от бесконтрольных желаний. – Пойдем в твою спальню.

– Я не смогу еще раз увидеть… Я так люблю его…

Она снова скользнула под его руку и замерла, прижавшись так, что у мужчины перехватило дыхание. По спине покатились струйки пота, под волосами на затылке стало мокро и липко, и ему отчаянно захотелось обратно в душ. И непременно взять ее с собой без этих соблазнительных и бесполезных тряпок, сунуть под прохладную струю воды и снова обнять. Да хотя бы просто постоять рядом, ни о чем не думая, давая себе возможность побыть вне времени в ее немыслимом и притягательном энергетическом поле, в которое он так глупо попался много лет назад. А ее присутствие было бы гарантией, что он не сходит с ума, что там, наверху, услышали его не просьбы, нет, скорее, тайные стремления, и привели ее. И пока она здесь, он будет знать, что это происходит с ним на самом деле.

– Да люби сколько угодно! – мрачным голосом заключил он, еле сдерживаясь, чтобы не уткнуться лицом в ее волосы, собранные на затылке небрежной рукой. – Но если он… – Повторить еще раз то, что случилось с шефом, он не посмел. – Мы должны позвонить родным и в офис. И вызвать полицию.

– Павлик, ты ведь тоже любил его?

Он не понял, к чему был этот вопрос. Она всегда разговаривала так, что он и половины не мог постичь, будто разгадывал загадки на чужом языке. Зато другая половина, понятная не столько словами, сколько эмоциональным настроем, вызывала в нем раздражение и протест. Раньше он не отдавал себе отчета, что любил этого жесткого, временами грубого, непредсказуемого человека. И находил себя только в работе на него, жил его приказами, день за днем почти девять лет был верен ему во всем, как бывший раб, получив вольную, остается верен господину, как адъютант верен генералу, как Крысобой был верен Пилату. И только неугасимая страсть к этой женщине омрачала его отношение к Илье.

А теперь он держал ее в объятиях на краю постели, и стоило лишь дать себе волю, отпустить на свободу дремлющего зверя, и едва ли ее сопротивление станет преградой для его неуемной страсти. Полковник Тихонов молчал так долго, что Соня подняла голову, встретилась с ним глазами и испытала настоящее дежавю, глядя в лицо мужчины, который старался скрыть свои истинные чувства, но не мог. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и она думала об Илье, а он вовсе не мог думать, вдыхая запах ее духов и мысленно обладая ею.

– Я знаю, ты любил, – не дождавшись ответа, заключила она и убрала прядку волос за ухо, и, не зная, чего она добивается, он предпочел умолчать о своих истинных чувствах.

– Я не девица, чтобы любить его. Я на него работал. И я не понимаю, чего ты хочешь.

– Мы с тобой не можем отдать его.

Даже сидя рядом, она смотрела сверху вниз, как королева, и он почти поддался притягательной силе ее серых глаз в обрамлении мокрых ресниц и готов был уже согласиться с чем угодно, лишь бы эта минута длилась целую вечность. Теряя ощущение реальности, когда ее пальцы взбежали по его плечу, а маленькая твердая ладонь обхватила затылок, он готов был пообещать все, что угодно, даже луну с неба, даже похоронить мертвое тело шефа в саду за домом, даже любить ее вечно, Павел наклонился, чтобы поцеловать приоткрытые губы, когда услышал:

– Я слишком люблю его, чтобы отпустить!

– Ты спятила!

Он оторвал от себя ее руки и почти шарахнулся в сторону, но уйти не посмел, потому что безумно хотел эту плачущую женщину, хотел прямо здесь и сейчас, невзирая на известие о смерти, которое она принесла.

– Он не твоя собственность, Соня! – наконец, заговорил телохранитель Ильи, и в его голосе были слышны враждебные нотки обиды, но она была всецело поглощена своей безумной идеей, чтобы заметить в нем резкую перемену. – Жена и дети имеют право знать, и ты не можешь удерживать его или закопать на вилле.

Слово «закопать» еще до того, как было произнесено, раскололо только начавшееся утро на две неравные части. В первой, совсем короткой, было ее пробуждение, как всегда с улыбкой, с надеждой на новый день, на завтрак, который она намеревалась принести в спальню и потом валяться на подушках, поедая аппетитные гренки и отхлебывая из его чашки, потому что из его чашки кофе всегда был вкуснее. Но Илья спал, пока она мечтала с закрытыми глазами, и ничего не знал о ее фантазиях. И когда она тронула его руку, осторожно, чтобы плавно увести из сна, он не шелохнулся, не спросил: «Почему ты сегодня так рано?», не обнял, и Соня, еще не заподозрив худшего, удивилась, как холодны и безответны его пальцы. Она позвала его по имени, и он не проснулся, она придвинулась и в один миг поняла, что его уже нет и никогда не будет рядом. Тело, лежащее на постели, не было Ильей. Это была оболочка мужчины, кого она знала с рождения, пустая и безжизненная, которая не могла ни ответить, ни шелохнуться, ни остаться с ней так долго, как он поклялся всего несколько часов назад. На всю ее одинокую теперь жизнь.

Она снова позвала его и притронулась к мертвой руке, уже понимая, что он не здесь. И в этот миг ткань пространства порвалась, животный ужас подхватил ее и закружил по комнате, перемешивая предметы и образы. Душа рванулась из тела, из спальни, из опустевшей вселенной и, пойманная в ловушку реальности, забилась, как впорхнувшая в форточку птица. А потом что-то вновь изменилось, и Соня, задыхаясь от ужаса и боли, металась между двумя мирами в поисках ушедшего возлюбленного, пока комната закручивалась в спираль, в гигантскую воронку, и женщина тонула в ней, желая умереть, исчезнуть, уйти за ним, и не могла утонуть. Все кончилось внезапно и страшно, кошмар распался, с тихим звоном осыпался на ковер, придавил ее к кровати неземной тяжестью. Ей хотелось заплакать, но слезы никак не приходили, а голова отказывалось принимать истину о его смерти. Она, которая могла зарыдать посреди улицы над бездомным котенком, над воспоминанием о трогательном диалоге в романе, над скульптурой Родена, смотрела на тело брата и возлюбленного сухими глазами и думала о себе. О том, что ей придется заточить себя на острове, потому что после скандала, который уже случился, и того, который вот-вот грянет, едва пресса узнает о смерти Ильи, возвращение на родину, как и вообще появление на публике, будет ее последней битвой. О том, что похоронив себя в чужой и ненужной без него Европе, она похоронит и свои надежды, которые держали ее на плаву последние годы. И все, к чему ей останется стремиться в жизни, – выйти замуж, продать себя мужлану, который не будет понимать ее ни единого дня, зато будет мучить в спальне супружескими притязаниями и вывозить в свет, как коллекционную находку, потому что никакой другой пользы от красивой и все еще молодой жены для него не будет. Она в деталях представила себе тупого бюргера, почему-то именно бюргера с пивным брюхом, а не вальяжного итальянского барона, которых в Италии было пруд пруди, и его безвкусный дом-крепость, и глупую собаку, которая будет путаться у нее под ногами, и еще какие-то мелочи, пошлые, незначительные, сводящие с ума своей бессмысленностью и чужеродностью. А Ильи уже не будет… Не будет язвительных вопросов в ответ на вопрос, телефонных звонков с кратким прощанием: «Ну, все, мне некогда, пока!», потому что ему всегда было некогда, не будет знакомого с детства: «Не болтай глупости, Сонька!» и насмешливой улыбки. Кто станет любить ее милые глупости, ее солнечную улыбку по утрам, неожиданную ласку на заднем сидении машины? То, как она сбегает по лестнице, словно молодой щенок, или хмурится над передовицей в газете, и как слезы сами собой начинают течь по ее щекам, когда она думает, что любовь не вечна. Воспоминания нахлынули на нее, как девятый вал, и, задыхаясь под их непомерной тяжестью, она смотрела на его неподвижный профиль.

И вдруг подумала о Павле. Уж он-то всегда знает, что делать, он предан семье, как вскормленный с руки волк, и как зверь готов защищать и биться до конца. Соня приподнялась на локте и с обидой взглянула на брата. Он ушел и не простился, не обнял и не вспомнил о ней. И это было так эгоистично с его стороны, так похоже на него, что слезы снова подступили к горлу, но не пролились, добрались до ресниц и тут же высохли, словно на горячем ветру. Она, пятясь, сползла с кровати, боясь еще раз тронуть безжизненное тело, и пошла к двери, позабыв, что из одежды на ней практически ничего нет, а то, что есть, призвано не скрывать, а соблазнять.